«Казалось, что на сцене Театра на Таганке столкнулись, смешались сразу несколько эпох. Первое ощущение: торг, базар, бойкое место, где свалено всё в одну кучу. Тут и меха Марины Мнишек (её играла Алла Демидова), и кожанки времён Гражданской войны, и шинели, и тельняшка Самозванца (Валерий Золотухин), и ватники, и даже майка с эмблемой «Динамо». Всё это пело, двигалось, пританцовывало, замирало в испуге, подчиняясь какому-то неведомому, тайному ритму».

К 60-летию любимовского Театра на Таганке вспоминаем большой текст Сергея Николаевича об истории театральных постановок русской классики

«Часто вижусь с Андреем Белым. Он совсем преображенный и пламенеющий. Он читает мне часто свои записи неопубликованных циклов и много рассказывает. В его речах все преображается и одевается в подобающую и верную одежду слов. Говоря с ним, совсем не чувствуешь той преграды суконных слов и обесцвеченных записей (даже стенографических), что так мучали прошлую зиму», — писал Максимилиан Волошин своей подруге Александре Петровой в 1914 году.

🔺Швейцария, кантон Золотурн. Первый Гетеанум в строительных лесах

Рассказы «Конармии» очень по-разному написаны, но эта эклектичность повествования — способ описать хаос, собрать части расколовшегося мира.

🔺Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. Фотография из рижской газеты «Сегодня». 1925 год

И снова мы рассказываем о новых переизданиях: в новом выпуске рубрики «Репринт» — блестящий роман Бориса Житкова о 1905 годе, грандиозная поэма Семёна Боброва, классика непочтительного литературоведения в «Прогулках с Пушкиным» Абрама Терца, воспоминания Олега Волкова и Владимира Буковского о советских репрессиях, дополненный настоящим детективным расследованием труд Дональда Рейфилда о Чехове. Словом, это книги, которые не хочется упускать.

​​Русская классика — это не обязательно толстый роман. По субботам «Полка» советует один рассказ из числа наших любимых.

Один из секретов прозы Виталия Бианки — в том, что думать и писать про людей ему было так же интересно, как про животных. Людской мир страшнее природного — и Бианки, к страху чрезвычайно эмпатичный (здесь мы советуем прочитать короткую повесть Полины Барсковой «Листодёр»), умел переносить его с одного мира на другой. Но «Небесный слон» — именно история о страхе, пережитом человеком. Вот одинокий мальчик Андрейка: отец ушёл в плавание, друзей нет; пусть бы мать наловила ему лягушат, и они бы стали ему товарищами. Мать отправляется за лягушатами (в прозе Бианки они очень часто появляются: именно с наблюдения за лягушками часто начинается юный натуралист): погода хорошая, опасаться нечего, «одно только облачко как будто потемней за тем берегом». Понятно, что это облачко неспроста.

«Небесный слон» написан сказовым слогом, и события как будто разворачиваются одновременно с рассказыванием; повествователь будто бы ныряет то в сознание ребёнка, который, скучая без матери, следит за тем самым тёмным облачком, то в сознание матери, которая, ловя лягушат по кочкам, об облачке и думать забыла… А зря: то, что ребёнку представляется толстым и длинным хоботом огромного слона, на самом деле надвигающийся ревущий смерч. Бианки создаёт одно из самых пугающих описаний стихийного бедствия в русской прозе, и в какой-то момент читателю кажется, что произошло самое страшное. Но в финале этой истории, перевернувшей всю жизнь матери и ребёнка, опять появится лягушонок, готовый стать товарищем.

Прочитать «Небесного слона» можно здесь.

​​В Individuum вышла книга «Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955» журналиста Харальда Йенера. Он пишет об аспектах повседневной послевоенной жизни: чёрные рынки, расчистки руин и восстановление традиционных карнавалов, для которых эти руины становились жутким фоном; семейные и гендерные отношения; статьи в женских журналах и кинематограф; взаимодействие местных с «переселенцами» и победителями; сексуальный террор, жертвами которого стали тысячи немок. Все эти драматичные, страшные и часто нелепые сюжеты нужны, чтобы дать свой вариант ответа на главный вопрос: какие условия должны сложиться, какие жертвы нужно принести, сколько времени должно пройти, чтобы один народ осознал и принял наконец коллективную вину за геноцид другого народа, чудовищные военные преступления и десятки миллионов смертей.

За «часом ноль» последовало время не коллективной рефлексии, а скорее индивидуалистических попыток выжить — физически, психологически и морально. «Инстинкт самосохранения отключает чувство вины», — пожалуй, самая часто цитируемая строка из этой книги. Йенер пишет, как немцы «состязались друг с другом в поисках как можно более максималистской трактовки духовной ситуации, при которой немецкие страдания ставились выше страданий их жертв», переживали эйфорию при виде собственных разрушенных городов, искали замену утраченной национальной гордости в трайбализме, а собственной идентичности — в журналах, стихах и песнях, пытаясь начать новую жизнь или хотя бы как можно скорее забыть старую.

Рассказы о масштабных политических, экономических и культурных событиях постоянно перемежаются выдержками из писем, репортажей, стихов и дневников обычных немцев. 30 апреля 45-го четверо только что переживших авианалёт интеллигентов находят на городской улице белого вола. Просят какого-то солдата застрелить его и нерешительно принимаются за разделку туши, но на добычу набрасывается голодная толпа. 8 июля 45-го Бригитте Айке впервые за долгое время отправляется на танцы и разочарована острым дефицитом мужчин.

Вывод из этих размышлений такой: покалеченных, голодных и раздавленных заставить прозреть невозможно. Честный разговор об ответственности за трагедию может произойти только спустя время, и инициатором его выступят не отцы и матери, а дети и внуки.

📓 Харальд Йенер. Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 / перевод с немецкого Романа Эйвадиса. М.: Individuum, 2024.

«Баратынский ржет и бьется». Над чем смеялись классики?

Перед майскими праздниками поговорим о юморе в книгах нашей серии «Главные книги русской литературы». Самое время перечитать эти книги и поднять себе настроение!

Читать материал Ольги Лишиной

Зинаида Гиппиус
До дна

Тебя приветствую, моё поражение,
тебя и победу я люблю равно;
на дне моей гордости лежит смирение,
и радость, и боль — всегда одно.

Над водами, стихнувшими в безмятежности
вечера ясного, — все бродит туман;
в последней жестокости — есть бездонность нежности,
и в Божией правде — обман.

Люблю я отчаяние мое безмерное,
нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
надо каждую чашу пить до дна.

О поэзии Гиппиус читайте в лекции Дины Магомедовой «Эпоха символизма».

🔺Владимир Гринберг. Портрет Даниила Хармса. 1941 год

1 мая! Что читаете?

«...мои отношения к людям никогда не зависели от того, любят ли они мои книжки или нет.

Гумилев терпеть не мог моего «Крокодила», Тарле начисто отвергал мои сказки («Вы — историк, и зачем вы пишете этих своих тараканов? вы — природный историк» и т. д.), Сергей Мих. Бонди прятал мои «Сказки» от своей маленькой дочери, чтобы не испортить ее вкуса, но отношения мои со всеми этими людьми были (и есть) дружественные. <...>

Очевидно это объясняется тем, что и я далеко не в восторге от писаний бедного К. И. Чуковского», — писал К. И. Чуковский Надежде Виноградовой-Малышевой в 1963 году.

🔺Москва, 1963

100 лет назад родился Виктор Астафьев — ключевой автор «деревенской прозы», написавший «Царь-рыбу», «Печальный детектив» и один из самых страшных романов о Второй мировой — «Прокляты и убиты». На «Полке» его произведения есть в списках «Деревенская проза», «Человек на войне», «Возвращение к травмам»; о роли Астафьева в перестроечной литературной эпохе, в том числе о его полемике с Натаном Эйдельманом, можно прочесть в большом материале Александра Архангельского.

«Дванов встал и пошёл на отвыкших ногах»; «Копёнкин махнул на них отрекающейся рукой»; «Захар Павлович сказал стесняющимся голосом предупредительные слова»