И раз уж зашла речь про ФАС, то:
Если вы считаете, что ФАС - это Даша Серенко или вообще все феминистки с визибилити - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что ФАС - это фан клуб Даши Серенко или любой другой медийной феминистки - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что ФАС - это тг канал, вы очень ошибаетесь;
Если вы считаете, что представляете что такое ФАС, почитав их канал и публикации о них в СМИ - нет, и близко не представляете;
Если вы считаете, что Даша Серенко только "пиарится" за счёт ФАС - вы ошибаетесь, ее медиа статегии можно отдельно анализировать, но она рили много делает для ФАС, в том числе невидимой работы, прикиньте;
Если вы считаете, что ФАС нет в России - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что активистки ФАС есть в России, но они типа никакой роли не играют - вы пиздец как ошибаетесь;
Если вам кажется, что активистки ФАС только ездят по ретритам и конференциям, и больше ничего не делают - ну вы же даже не представляете что такое ФАС;
Вы также ошибаетесь, если считаете, что внутри ФАС нет разногласий и конфликтов;
Если вы верите в то, что горизонтальные проекты не производят внутри себя новых иерархий и неравенства - тоже придётся вас разочаровать. Но кажется в ФАС признают эти проблемы и даже работают с ними (про результат этой работы ничего сказать не могу).
Откуда я это знаю? Из исследования, которым занимаюсь с коллегами.
Если вы считаете, что ФАС - это Даша Серенко или вообще все феминистки с визибилити - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что ФАС - это фан клуб Даши Серенко или любой другой медийной феминистки - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что ФАС - это тг канал, вы очень ошибаетесь;
Если вы считаете, что представляете что такое ФАС, почитав их канал и публикации о них в СМИ - нет, и близко не представляете;
Если вы считаете, что Даша Серенко только "пиарится" за счёт ФАС - вы ошибаетесь, ее медиа статегии можно отдельно анализировать, но она рили много делает для ФАС, в том числе невидимой работы, прикиньте;
Если вы считаете, что ФАС нет в России - вы ошибаетесь;
Если вы считаете, что активистки ФАС есть в России, но они типа никакой роли не играют - вы пиздец как ошибаетесь;
Если вам кажется, что активистки ФАС только ездят по ретритам и конференциям, и больше ничего не делают - ну вы же даже не представляете что такое ФАС;
Вы также ошибаетесь, если считаете, что внутри ФАС нет разногласий и конфликтов;
Если вы верите в то, что горизонтальные проекты не производят внутри себя новых иерархий и неравенства - тоже придётся вас разочаровать. Но кажется в ФАС признают эти проблемы и даже работают с ними (про результат этой работы ничего сказать не могу).
Откуда я это знаю? Из исследования, которым занимаюсь с коллегами.
From the river to the sea Palestine will be free
Этот про-палестинский лозунг зачастую интепретируется как призыв к геноциду израильтян. Это про-израильская интерпретация. Она предполагает, что освобождение Палестины и возвращение ей захваченных территорией между рекой Иордан и Средиземным морем, означает физическое уничтожение всех гражданок и граждан Израиля. Некоторые даже вычитывают здесь призыв именно сбросить всех израильтян в море.
Вот так звучит про-палестинская интерпретация: "When Palestinians call for freedom from the river to the sea, they are calling for decolonization and the dismantling of this racist colonial entity [Israeli state] which dominates their lives, and seek to replace it with a state that would not exist at the expense of the subjugation of others." (источник). То есть речь идёт о демонтаже оккупационного госдуарственного режима и возвращении захваченных палестинских территорий. Ничего об этнических чистках или геноциде.
Этот про-палестинский лозунг зачастую интепретируется как призыв к геноциду израильтян. Это про-израильская интерпретация. Она предполагает, что освобождение Палестины и возвращение ей захваченных территорией между рекой Иордан и Средиземным морем, означает физическое уничтожение всех гражданок и граждан Израиля. Некоторые даже вычитывают здесь призыв именно сбросить всех израильтян в море.
Вот так звучит про-палестинская интерпретация: "When Palestinians call for freedom from the river to the sea, they are calling for decolonization and the dismantling of this racist colonial entity [Israeli state] which dominates their lives, and seek to replace it with a state that would not exist at the expense of the subjugation of others." (источник). То есть речь идёт о демонтаже оккупационного госдуарственного режима и возвращении захваченных палестинских территорий. Ничего об этнических чистках или геноциде.
Decolonize Palestine
Myth: "From the river to the sea" is a call to genocide | Decolonize Palestine
It is often claimed that "From the river to the sea" is tantamount to a call for genocide. This false framing is typical in settler societies who see native liberation as their annihilation.
Джудит Батлер опубликовали колонку о текущей эскалации Палестино-Израильского конфликта. Атаку ХАМАС осудили, но также осудили апартеид, пытки, насилие и убийства палестинского насления со стороны Израиля, продолжающиеся уже десятилетия (всё это опять-таки не оправдание ХАМАС). Осудили и ответное насилие со стороны Израиля. Осудили однобокое освещение конфликта в медиа, где одни жертвы супервидны и значимы, а других как будто и нет (понятно каких). Призывают к ненасильственному решению конфликта, концу израильского апартеида, колониализма и расизма, свободу Палестине. Кстати, Батлер последовательно критикуют Израиль и поддерживают Палестину на протяжении многих лет.
https://www.lrb.co.uk/the-paper/v45/n20/judith-butler/the-compass-of-mourning
https://www.lrb.co.uk/the-paper/v45/n20/judith-butler/the-compass-of-mourning
London Review of Books
Judith Butler · The Compass of Mourning
We are to condemn or approve, and that makes sense, but is that all that is ethically required of us? In fact, I do...
неправильные феминизмы существуют, и некоторые из них даже поддерживают войну с Украиной: https://novayagazeta.eu/articles/2023/11/02/za-zhenshchin-i-voinu
Новая газета Европа
За женщин и войну
В левых и либеральных кругах феминизм принято рассматривать как антипод консервативного путинского режима. Так было до полномасштабного вторжения в Украину, а после него — частично благодаря активности Феминистского антивоенного сопротивления (ФАС) — феминизм…
Большинство из недавних исследований современного феминизма в России исходят из предпосылки (или даже аксиомы), что феминизм непременно противостоит или сопротивляется консервативной и традиционалистской политике путинского режима. Таким образом, сопротивление вместо того, чтобы являться предметом анализа, становится отправной точкой исследования. Например, в одной из недавних монографий исследовательский вопрос формулируется следующим образом: какие практики используют российские феминистки чтобы сопротивляться консервативному режиму? В этой постановке вопроса сопротивление постулируется изначально, как если бы феминизм по дефолту сопротивляется (и только) любому консерватизму. Такой подход воспроизводит западную феминистскую теологию, в которой агентность угнетенного субъекта неразрывно связана именно с сопротивлением (Mahmood 2011).
В то же время было бы неуместно ставить под сомнение стремление многих феминистских групп отстаивать права женщин, а также ЛГБТК людей в сфере, например, политик репродуктивного здоровья, сексуальности и защиты от насилия на рабочем месте или приватной сфере. Однако уже в сфере регулирования сексуального труда ситуация обстоит не столь однозначно. Как демонстрируют Кондаков и Жайворонок в своём исследовании, определенные группы феминисток, поддерживающие криминализационные подходы к политике в отношении секс-работы, по сути, сближаются в своей идеологии с консервативными группами и иногда даже используют одну и ту же риторику. Исследователи пишут, «there are reasons to believe that [such feminists] does not undermine, but rather supports the existing conservative and, what they themselves define as the patriarchal and anti-feminist state.» (256). Можно привести и другие примеры косвенного или вполне отрытого сближения некоторых российских феминисток и феминистских проектов с путинским режимом. Достаточно указать на то, что некоторые феминистки поддержали полномасштабное вторжение в Украину в феврале 2022 года.
Поэтому, попытки описать весь российский феминизм как движение сопротивления могут быть поспешными и misleading. Особенно учитывая, что все исследовательницы признают, что современное российское движение множественно и фрагментировано, а различные феминистские группы и проекты находятся в состоянии довольно интенсивных конфликтов друг с другом. Более того, можно было бы ожидать, что даже одна и та же группа активисток, может критиковать государственную политику в области ограничения абортов, но поддерживать криминализацию трансгендерного перехода (случай ВК-сообщества Страшная). Множественность и комплексность позиций разных групп внутри движения в принципе затрудняет (если не делает невозможным) какие бы то ни было обобщающие выводы относительно российского феминизма в целом.
В связи с этим более продуктивным представляется анализ позиций конкретных феминистских групп или даже разбор отдельных феминистских кампаний, дискурсов и протестных действий. Причем такой анализ должен быть open ended, то есть он не должен заранее предполагать наличие отношений сопротивления или поддержки режима. Наоборот, исследование должно задаваться вопросом, в каких отношениях с доминирующим политическим режимом находится тот или иной феминистский дискурс или политическое действие?
При этом, опять-таки, ответ может быть сложнее чем бинарная оппозиция сопротивления и/или поддержки. Один и тот же жест может содержать в себе элементы де- и ре-территоризации одновременно. Причем ретерриторизация может осуществляться не только в отношении консервативного путинского режима, но и в отношении, например, надзорного/цифрового капитализма. При этом возможен конфликт не только детерриторизации и ретерриторизации, но и разных направлений ретерриторизации.
В то же время было бы неуместно ставить под сомнение стремление многих феминистских групп отстаивать права женщин, а также ЛГБТК людей в сфере, например, политик репродуктивного здоровья, сексуальности и защиты от насилия на рабочем месте или приватной сфере. Однако уже в сфере регулирования сексуального труда ситуация обстоит не столь однозначно. Как демонстрируют Кондаков и Жайворонок в своём исследовании, определенные группы феминисток, поддерживающие криминализационные подходы к политике в отношении секс-работы, по сути, сближаются в своей идеологии с консервативными группами и иногда даже используют одну и ту же риторику. Исследователи пишут, «there are reasons to believe that [such feminists] does not undermine, but rather supports the existing conservative and, what they themselves define as the patriarchal and anti-feminist state.» (256). Можно привести и другие примеры косвенного или вполне отрытого сближения некоторых российских феминисток и феминистских проектов с путинским режимом. Достаточно указать на то, что некоторые феминистки поддержали полномасштабное вторжение в Украину в феврале 2022 года.
Поэтому, попытки описать весь российский феминизм как движение сопротивления могут быть поспешными и misleading. Особенно учитывая, что все исследовательницы признают, что современное российское движение множественно и фрагментировано, а различные феминистские группы и проекты находятся в состоянии довольно интенсивных конфликтов друг с другом. Более того, можно было бы ожидать, что даже одна и та же группа активисток, может критиковать государственную политику в области ограничения абортов, но поддерживать криминализацию трансгендерного перехода (случай ВК-сообщества Страшная). Множественность и комплексность позиций разных групп внутри движения в принципе затрудняет (если не делает невозможным) какие бы то ни было обобщающие выводы относительно российского феминизма в целом.
В связи с этим более продуктивным представляется анализ позиций конкретных феминистских групп или даже разбор отдельных феминистских кампаний, дискурсов и протестных действий. Причем такой анализ должен быть open ended, то есть он не должен заранее предполагать наличие отношений сопротивления или поддержки режима. Наоборот, исследование должно задаваться вопросом, в каких отношениях с доминирующим политическим режимом находится тот или иной феминистский дискурс или политическое действие?
При этом, опять-таки, ответ может быть сложнее чем бинарная оппозиция сопротивления и/или поддержки. Один и тот же жест может содержать в себе элементы де- и ре-территоризации одновременно. Причем ретерриторизация может осуществляться не только в отношении консервативного путинского режима, но и в отношении, например, надзорного/цифрового капитализма. При этом возможен конфликт не только детерриторизации и ретерриторизации, но и разных направлений ретерриторизации.
Часто феномен российской пропаганды объясняют отсылками к СССР. Мол, пришел Путин, восстановил авторитарную модель и вместе с ней всякие советские институты и практики. Наталья Рудакова предлагает другое объяснение в своей книге Losing Pravda Ethics and the Press in Post-Truth Russia (2017, Cambridge University Press между прочим). В её прочтении за генеалогию путинской пропаганды отвечает прежде всего дикий капитализм 90х и сопутствующая ему депрофессионализация и делегитимация в общественном сознании журналистской профессии.
Рудакова отмечает, что в пост-сталинском Союзе журналистки пользовались признанием как со стороны публики, так и со стороны властей. Более того, в журналистской среде существовала профессиональная этика и солидарность, журналисты осознавали себя группой с определенной миссией – миссией посредничества между бюрократией/партией и народом. Да, журналистские стандарты сильно отличались от Западных, цензура существовала, нельзя было критиковать высшее руководство, но критиковать отдельные аспекты системы было можно и даже нужно, реализм в описании многих сторон жизни приветствовался. Особенно Рудакова отмечает, что само понятие ПРАВДЫ было крайне важным как для журнализма, так и для партийной/марксистско-ленинской идеологии в целом.
С приходом капитализма многие СМИ утратили госфинансирование, журналистки, как и население в целом, оказались в ситуации незащищенности и кризиса. Главной целью как СМИ, так и журналистов стало выживание. При этом СМИ перешли в руки частных владельцев, новоявленных бизнесменов и олигархов, для которых СМИ являлись лишь инструментами обеления своей репутации и борьбы с конкурентами. «Правда» исчезает из профессиональных журналистских ценностей. Ее место занимает гибкость, пафос и сенсационализм. Депрофессионализированное журналистское комьюнити утрачивает независимость, и подчиняется власти заказчиков. В основном журналистика обслуживает бизнес, но захватывает и политические интересы. Можно вспомнить президентские выборы 1996, чтобы было понятно, о чем речь.
В этом смысле, отмечает Рудакова, Путин не особо чего придумал. При нём тенденция 90х лишь была интенсифицирована и открыто провозглашена на высоком уровне. Рудакова цитирует Алексея Волина, министра коммуникации, который в 2012 году на встрече с журналистами в МГУ провозгласил что, «Учить сегодняшних журналистов нужно слушаться дядю, который платит деньги», «Никакой миссии у журналистики нет, журналистика – это бизнес», «Молодые журналисты должны знать, что они будут писать о том, что им скажет владелец, то есть хозяин».
Соответственно, понятие правды окончательно перестает быть критерием работы СМИ. Правда конструируется заказчиком. Главный заказчик – власть. Начинается медийный гос-сюр, суть которого удачно отразил Питер Померанцев в названии своей книги – nothing is true and everything is possible.
Рудакова отмечает, что в пост-сталинском Союзе журналистки пользовались признанием как со стороны публики, так и со стороны властей. Более того, в журналистской среде существовала профессиональная этика и солидарность, журналисты осознавали себя группой с определенной миссией – миссией посредничества между бюрократией/партией и народом. Да, журналистские стандарты сильно отличались от Западных, цензура существовала, нельзя было критиковать высшее руководство, но критиковать отдельные аспекты системы было можно и даже нужно, реализм в описании многих сторон жизни приветствовался. Особенно Рудакова отмечает, что само понятие ПРАВДЫ было крайне важным как для журнализма, так и для партийной/марксистско-ленинской идеологии в целом.
С приходом капитализма многие СМИ утратили госфинансирование, журналистки, как и население в целом, оказались в ситуации незащищенности и кризиса. Главной целью как СМИ, так и журналистов стало выживание. При этом СМИ перешли в руки частных владельцев, новоявленных бизнесменов и олигархов, для которых СМИ являлись лишь инструментами обеления своей репутации и борьбы с конкурентами. «Правда» исчезает из профессиональных журналистских ценностей. Ее место занимает гибкость, пафос и сенсационализм. Депрофессионализированное журналистское комьюнити утрачивает независимость, и подчиняется власти заказчиков. В основном журналистика обслуживает бизнес, но захватывает и политические интересы. Можно вспомнить президентские выборы 1996, чтобы было понятно, о чем речь.
В этом смысле, отмечает Рудакова, Путин не особо чего придумал. При нём тенденция 90х лишь была интенсифицирована и открыто провозглашена на высоком уровне. Рудакова цитирует Алексея Волина, министра коммуникации, который в 2012 году на встрече с журналистами в МГУ провозгласил что, «Учить сегодняшних журналистов нужно слушаться дядю, который платит деньги», «Никакой миссии у журналистики нет, журналистика – это бизнес», «Молодые журналисты должны знать, что они будут писать о том, что им скажет владелец, то есть хозяин».
Соответственно, понятие правды окончательно перестает быть критерием работы СМИ. Правда конструируется заказчиком. Главный заказчик – власть. Начинается медийный гос-сюр, суть которого удачно отразил Питер Померанцев в названии своей книги – nothing is true and everything is possible.
главная новость мировых сми сегодня - начало рассмотрения иска ЮАР к Израилю о геноциде в Международном суде ООН. Сегодня выступала сторона обвинения и приводила многочисленные доказательства того, что геноцид не просто имеет место, но проводится Израилем вполне сознательно и даже открыто признается и поддерживается высшими официальными лицами гос-ва. Как же эту тему освещают независимые российские СМИ? На Медузе, Медиазоне и Новой Газете Европе про суд не написано вообще ничего. Его как будто нет. И геноцида нет. "Ой, а мы смотрели в другую сторону". Банальность зла.
пс у Медиазоны есть рубрика «война ХАМАС и Израиля». Последнее обновление там было 2 января. При этом в заголовке рубрики написано, что в Секторе Газа погибло 5 тысяч человек. На еще 18 тысяч погибших Медиазона не обратила внимания. Не каждая смерть заслуживает упоминания видимо.
Медуза вообще выпустила дикий ультра-колониалистский материал, в котором в принципе отрицает оккупацию Палестины Израилем. Согласно логике Медузы, палестинцы, жившие столетиями на территории Палестины, не образовали ни нацию, ни государство, и субъектом международного права тоже не удосужились стать. А раз так, то выходит, что территория ничья, и ёё можно занять, а палестинцев, у которых нет ни гос-ва, ни нации, вполне можно прогнать. То есть вполне себе средневековая аргументация, на уровне конкистадоров. Вот где настоящая метафизика каннибализма.
пс у Медиазоны есть рубрика «война ХАМАС и Израиля». Последнее обновление там было 2 января. При этом в заголовке рубрики написано, что в Секторе Газа погибло 5 тысяч человек. На еще 18 тысяч погибших Медиазона не обратила внимания. Не каждая смерть заслуживает упоминания видимо.
Медуза вообще выпустила дикий ультра-колониалистский материал, в котором в принципе отрицает оккупацию Палестины Израилем. Согласно логике Медузы, палестинцы, жившие столетиями на территории Палестины, не образовали ни нацию, ни государство, и субъектом международного права тоже не удосужились стать. А раз так, то выходит, что территория ничья, и ёё можно занять, а палестинцев, у которых нет ни гос-ва, ни нации, вполне можно прогнать. То есть вполне себе средневековая аргументация, на уровне конкистадоров. Вот где настоящая метафизика каннибализма.
каково онтополитическое значение популярного "технэ" для борьбы с катышками?
Anonymous Poll
24%
становление-мещанин:кой
24%
нормис ассамбляж
19%
производство неолиберальной темпоральности
33%
колонизация повседневности
Джасбир Пуар известна за свой вклад в квир и феминистские исследования. Но у Пуар есть еще одна сфера интересов, менее известная: исследования режима оккупационной власти Израиля и некрополитика в отношении Палестины. Сегодня читал её статью The ‘Right’ to Maim: Disablement and Inhumanist Biopolitics in Palestine. Текст начинается с перечисления бесчеловечных мер, которые Израиль осуществляет в Газе. Ковровые бомбежки густонаселенных районов, отключение воды и электричества, ограничение ввоза еды, медикаментов. Убийство мирного населения, детей, женщин, уничтожение целых жилых районов, мечетей, школ, инфраструктуры. Предупреждения жительницам Газы о том, что их район подвергнется обстрелу и им необходимо перебраться в другой, который тоже потом обстреливается. Статья 2015 года. Израиль всем этим занимается систематически на протяжении десятилетий.
Пуар там много размышляет о биополитике, колониализме, расизме, Фуко, Мбембе. Но главный аргумент следующий: в новостях об атаках Израиля на Газу мы видим число убитых (в текущий момент больше 25000, две третьих – женщины и дети), но почти никогда – число серьёзно раненых. Раненых, которых негде (разбомблены больницы), нечем (отсутствие медикаментов, ограничение их ввоза) и некому (Пуар пишет, что Израиль специально поражает мед персонал) лечить. И это при отключении воды и нехватке питания. В подобных условиях серьезные ранения приводят не просто к ухудшению качества жизни, но в конечном счете представляют собой просто отложенную смерть. Смерть, которая наступит через несколько месяцев или лет после окончания конфликта, и которая потому не попадёт ни в сводки СМИ, ни в официальные подсчеты потерь. В конечном счете, как считает Пуар, оккупационная политика Израиля в целом направлена на такое медленное, ползучее, скрытое уничтожение Газы. Отложенный геноцид, который сейчас Израиль перестал откладывать.
По данным международной организации Save the Children, сейчас в Газе 10 детей каждый день лишаются одной, либо обеих ног. Ампутация зачастую проходит без анестезии.
Пуар там много размышляет о биополитике, колониализме, расизме, Фуко, Мбембе. Но главный аргумент следующий: в новостях об атаках Израиля на Газу мы видим число убитых (в текущий момент больше 25000, две третьих – женщины и дети), но почти никогда – число серьёзно раненых. Раненых, которых негде (разбомблены больницы), нечем (отсутствие медикаментов, ограничение их ввоза) и некому (Пуар пишет, что Израиль специально поражает мед персонал) лечить. И это при отключении воды и нехватке питания. В подобных условиях серьезные ранения приводят не просто к ухудшению качества жизни, но в конечном счете представляют собой просто отложенную смерть. Смерть, которая наступит через несколько месяцев или лет после окончания конфликта, и которая потому не попадёт ни в сводки СМИ, ни в официальные подсчеты потерь. В конечном счете, как считает Пуар, оккупационная политика Израиля в целом направлена на такое медленное, ползучее, скрытое уничтожение Газы. Отложенный геноцид, который сейчас Израиль перестал откладывать.
По данным международной организации Save the Children, сейчас в Газе 10 детей каждый день лишаются одной, либо обеих ног. Ампутация зачастую проходит без анестезии.
у Дэвида Грэбера есть небольшое эссе о Палестине, Hostile Intelligence: Reflections from a Visit to the West Bank, написанное после посещения Наблуса в 2015. В тексте есть несколько примечательных фрагментов.
Первый скорее раскрывает Грэбера как писателя. Он использует очень яркую метафору для описания того, как выглядит повседневная жизнь в оккупированной Палестине. Грэбер пишет об уникальной пытке, применяемой в Северной Корее: пытаемого человека просто заставляют делать что-то не очень удобное. Например, сидеть на самом краешке стула. Или стоять прислонившись к стене в неудобной позиции. Но делать это очень долго, 8 часов. При всей незамысловатости, такая пытка крайне эффективна. Прошедший через неё не только выдавал всё что угодно и оговаривал себя, но еще и не считал, что его пытали. Грэбер пишет, что такую пытку возможно не сочли бы пыткой даже в международном суде по правам человека, ведь она кажется слишком незначительной, мелочной, несерьезной. Но именно через такую пытку проходит все население оккупированных Израилем территорий, и проходит не 8 часов, а каждый день, всю жизнь. Ты не можешь принять душ, потому что нет воды. Ты постоянно стоишь в очереди на пропускном пункте. Если, чудом у тебя есть какая-то техника, и в ней что-то сломалось, то ты никогда её не починишь: ввоз деталей запрещен. Люди, которые живут в 15 минутах езды от Средиземного моря, могут его никогда не увидеть. И таких неудобных мелочей несчетное количество. И, понятное дело, что на них не особо обращают внимание мировые СМИ, ведь это всё мелочи.
Но в Палестине речь, конечно идёт не только о подобных «мелочах». Грэбер упоминает насилие со стороны Израиля, которому подвергаются даже дети, убийство мирных граждан, рандомные задержания, выселения отдельных домов и целых палестинских деревень, вполне традиционные жестокие пытки в Израильских тюрьмах, насилие палестинских женщин с целью шантажа их мужей и т.д. И тут Грэбер задается вопросом о том, каких же палестинцев, какие палестинские субъективности производит подобное оккупационное правление, которое он сравнивает с перманентным буллингом. Его ответ: ”Очевидно, что не послушные и покорные [субъективности]. Нет смысла создавать такие условия, в которых жизнь превращается в непрерывные трудности, ужасы и унижения,… если целью является примирить бывшего врага. Единственный ответ, который имеет смысл, это то, что Израиль хочет, чтобы палестинцы кипели от злобы; он хочет, чтобы существовало сопротивление; но он также хочет гарантировать, что политическое сопротивление будет абсолютно неэффективным. Израиль хочет [палестинское] население, которое будет послушным в повседневной жизни, но, одновременно, будет периодически взрываться, индивидуально или коллективно, спонтанно и неорганизованно, что можно будет представить внешнему миру как иррациональное демоническое безумие.”
Зачем это нужно Израилю? Грэбер называет несколько причин: торговля оружием и захват территорий. Плюс выгода для политических элит Израиля. Но такую политику в отношении палестинцев Грэбер считает не только бесчеловечной, но и безумно глупой, так как «It is extremely difficult to imagine how this project will not, ultimately, lead to catastrophe».
Опять-таки, текст написан еще в 2015. Но уже тогда было понятно, что всё идёт к катастрофе. Было понятно даже как катастрофа будет освещаться в западных СМИ – как «иррациональное демоническое безумие» палестинцев. И Грэбер без всяких оговорок говорит о том, на ком лежит ответственность за приближающуюся катастрофу.
Первый скорее раскрывает Грэбера как писателя. Он использует очень яркую метафору для описания того, как выглядит повседневная жизнь в оккупированной Палестине. Грэбер пишет об уникальной пытке, применяемой в Северной Корее: пытаемого человека просто заставляют делать что-то не очень удобное. Например, сидеть на самом краешке стула. Или стоять прислонившись к стене в неудобной позиции. Но делать это очень долго, 8 часов. При всей незамысловатости, такая пытка крайне эффективна. Прошедший через неё не только выдавал всё что угодно и оговаривал себя, но еще и не считал, что его пытали. Грэбер пишет, что такую пытку возможно не сочли бы пыткой даже в международном суде по правам человека, ведь она кажется слишком незначительной, мелочной, несерьезной. Но именно через такую пытку проходит все население оккупированных Израилем территорий, и проходит не 8 часов, а каждый день, всю жизнь. Ты не можешь принять душ, потому что нет воды. Ты постоянно стоишь в очереди на пропускном пункте. Если, чудом у тебя есть какая-то техника, и в ней что-то сломалось, то ты никогда её не починишь: ввоз деталей запрещен. Люди, которые живут в 15 минутах езды от Средиземного моря, могут его никогда не увидеть. И таких неудобных мелочей несчетное количество. И, понятное дело, что на них не особо обращают внимание мировые СМИ, ведь это всё мелочи.
Но в Палестине речь, конечно идёт не только о подобных «мелочах». Грэбер упоминает насилие со стороны Израиля, которому подвергаются даже дети, убийство мирных граждан, рандомные задержания, выселения отдельных домов и целых палестинских деревень, вполне традиционные жестокие пытки в Израильских тюрьмах, насилие палестинских женщин с целью шантажа их мужей и т.д. И тут Грэбер задается вопросом о том, каких же палестинцев, какие палестинские субъективности производит подобное оккупационное правление, которое он сравнивает с перманентным буллингом. Его ответ: ”Очевидно, что не послушные и покорные [субъективности]. Нет смысла создавать такие условия, в которых жизнь превращается в непрерывные трудности, ужасы и унижения,… если целью является примирить бывшего врага. Единственный ответ, который имеет смысл, это то, что Израиль хочет, чтобы палестинцы кипели от злобы; он хочет, чтобы существовало сопротивление; но он также хочет гарантировать, что политическое сопротивление будет абсолютно неэффективным. Израиль хочет [палестинское] население, которое будет послушным в повседневной жизни, но, одновременно, будет периодически взрываться, индивидуально или коллективно, спонтанно и неорганизованно, что можно будет представить внешнему миру как иррациональное демоническое безумие.”
Зачем это нужно Израилю? Грэбер называет несколько причин: торговля оружием и захват территорий. Плюс выгода для политических элит Израиля. Но такую политику в отношении палестинцев Грэбер считает не только бесчеловечной, но и безумно глупой, так как «It is extremely difficult to imagine how this project will not, ultimately, lead to catastrophe».
Опять-таки, текст написан еще в 2015. Но уже тогда было понятно, что всё идёт к катастрофе. Было понятно даже как катастрофа будет освещаться в западных СМИ – как «иррациональное демоническое безумие» палестинцев. И Грэбер без всяких оговорок говорит о том, на ком лежит ответственность за приближающуюся катастрофу.
С сайта Европейского Университета в Санкт-Петербурге пропала страница программы гендерных исследований.
Вчера мне об этом рассказала коллега, сегодня проверил - действительно так.
😢
Вчера мне об этом рассказала коллега, сегодня проверил - действительно так.
😢
о феминистской критике
Формирование публичного языка и общепринятых (по крайне мере внутри определенной группы) коммуникативных практик является ключевым аспектом формирования политических движений. Чтобы выработать этот публичный язык, нужны публичные практики обсуждения, дискуссии, люди должны уметь формулировать свою собственную позицию, уважительно выражать критику и несогласие. Причем несогласие направленное не только во вне, но и внутрь движения. Да, критика и несогласие должны быть уважительными и бережными, но они должны быть публичными. И для публичной дискуссии необходим навык не только уважительного выражения критики, но и адекватной реакции на критику. Опять-таки, научиться и выражению, и реагированию невозможно, если нет публичной дискуссии.
Концепт бережной критики, сформулированный тони лашденом, и ставший довольно популярным в феминистском и квир-активизме, наоборот, направлен против публичных обсуждений разногласий. Согласно позиции лашдена, предпочтительно, чтобы критика других активист_ок носила непубличный характер в форме личной беседы или обмена приватными сообщениями. Мотивация автор:ки понятна: публичная критика может быть травмирующей, она может вести к выгоранию и, соответственно, отходу от активизма. Это верное замечание. Но не потому ли публичная критика получается травматичной, что никто не умеет ее ни адекватно выразить, ни адекватно воспринять таким образом, чтобы она имела продуктивный, а не травмирующий характер? А этим навыкам нет возможности научиться, потому что нет, или их недостаточно, примеров доступных и публичных практик адекватной критики?
Да, бережная критика уместна, если учесть, что доминирующей формой публичной критики в феминизме является срач. Проблема в том, что критика в личке, не решает проблему срача. Срач, опять-таки, зачастую является следствием того, что публично по другому проговаривать разногласия не получается, нет опыта. Бережная критика, поэтому, борется с симптомом проблемы, но не с самой проблемой. Лучшим противоядием от токсичной критики, в духе канала котики и корона, будет практика уважительной публичной, а не приватной, критики. Феминизм - не российская дума, и в отличие от последней, феминизм должен являться площадкой для открытого диалога и высказывания разных точек зрения. Пока все только публично соглашаются друг с другом, по тем или иным причинам оставляя критические соображения при себе, токсичная критика будет пользоваться популярностью – просто потому, что никакой другой в публичном доступе нет.
Формирование публичного языка и общепринятых (по крайне мере внутри определенной группы) коммуникативных практик является ключевым аспектом формирования политических движений. Чтобы выработать этот публичный язык, нужны публичные практики обсуждения, дискуссии, люди должны уметь формулировать свою собственную позицию, уважительно выражать критику и несогласие. Причем несогласие направленное не только во вне, но и внутрь движения. Да, критика и несогласие должны быть уважительными и бережными, но они должны быть публичными. И для публичной дискуссии необходим навык не только уважительного выражения критики, но и адекватной реакции на критику. Опять-таки, научиться и выражению, и реагированию невозможно, если нет публичной дискуссии.
Концепт бережной критики, сформулированный тони лашденом, и ставший довольно популярным в феминистском и квир-активизме, наоборот, направлен против публичных обсуждений разногласий. Согласно позиции лашдена, предпочтительно, чтобы критика других активист_ок носила непубличный характер в форме личной беседы или обмена приватными сообщениями. Мотивация автор:ки понятна: публичная критика может быть травмирующей, она может вести к выгоранию и, соответственно, отходу от активизма. Это верное замечание. Но не потому ли публичная критика получается травматичной, что никто не умеет ее ни адекватно выразить, ни адекватно воспринять таким образом, чтобы она имела продуктивный, а не травмирующий характер? А этим навыкам нет возможности научиться, потому что нет, или их недостаточно, примеров доступных и публичных практик адекватной критики?
Да, бережная критика уместна, если учесть, что доминирующей формой публичной критики в феминизме является срач. Проблема в том, что критика в личке, не решает проблему срача. Срач, опять-таки, зачастую является следствием того, что публично по другому проговаривать разногласия не получается, нет опыта. Бережная критика, поэтому, борется с симптомом проблемы, но не с самой проблемой. Лучшим противоядием от токсичной критики, в духе канала котики и корона, будет практика уважительной публичной, а не приватной, критики. Феминизм - не российская дума, и в отличие от последней, феминизм должен являться площадкой для открытого диалога и высказывания разных точек зрения. Пока все только публично соглашаются друг с другом, по тем или иным причинам оставляя критические соображения при себе, токсичная критика будет пользоваться популярностью – просто потому, что никакой другой в публичном доступе нет.
В тексте лашдена о бережной критике есть еще один примечательный момент. Автор:ка последовательно использует гендер гэпы: активист_ки, союзни_цы, собеседни_цы. Единственное слово, при написании которого гендер гэп не применяется, это «оппоненты». Тут нет ни гендергэпа, ни даже феминитива. То есть оппоненты – это не только те, кто отличается своими взглядами, а, прежде всего, те, кто отличается гендерной маркировкой. У оппонентов одна гендерная маркировка, у союзни_ц и активисто_к другая. Разница между первыми и вторыми заметна, она буквально на поверхности лежит: на поверхности визуально или семантически считываемой/преписываемой гендерной идентичности. Естественно, что приватная бережная критика применяется только к активист_кам, а не к оппонентам.
И тут, мне кажется, опять-таки отражается одна из особенностей языка и коммуникативных практик феминистской критики. У феминисток есть разработанный словарь для критики оппонентов – сексизм, патриархат, мизогиния, объективация и тд. А вот что делать, если оппонент – это оппонент:ка уже менее понятно. Можно, конечно, использовать «внутреннюю мизогинию», но на этом всё. То есть в современном феминистском публичном языке сложились конвенциональные практики критики, основанные на идентичности оппонент:ки: если гетеро-женщина говорит про лгбтк-сообщество, ты мы ее критикуем за идентичность, а не за то, что она сказала; если мужчина говорит про феминизм – то мы его тоже критикуем, за идентичность, а не за взгляды. А вот если феминистка поддерживает вторжение в Украину, то тут уже и не понятно, что сказать. Подобные «парадоксы», которые не умещаются в логику политики идентичности, чаще всего встречаются в феминистском сообществе «публичной немотой».
И тут, мне кажется, опять-таки отражается одна из особенностей языка и коммуникативных практик феминистской критики. У феминисток есть разработанный словарь для критики оппонентов – сексизм, патриархат, мизогиния, объективация и тд. А вот что делать, если оппонент – это оппонент:ка уже менее понятно. Можно, конечно, использовать «внутреннюю мизогинию», но на этом всё. То есть в современном феминистском публичном языке сложились конвенциональные практики критики, основанные на идентичности оппонент:ки: если гетеро-женщина говорит про лгбтк-сообщество, ты мы ее критикуем за идентичность, а не за то, что она сказала; если мужчина говорит про феминизм – то мы его тоже критикуем, за идентичность, а не за взгляды. А вот если феминистка поддерживает вторжение в Украину, то тут уже и не понятно, что сказать. Подобные «парадоксы», которые не умещаются в логику политики идентичности, чаще всего встречаются в феминистском сообществе «публичной немотой».
Women Platform
Как практиковать бережную критику в активизме?
Как предлагать критику и как сделать ее нетравматичной? В этом материале мы обсудим концепцию бережной критики в активизме и поговорим о том, как ее практиковать.
Феминизм против кофе
Памфлет с заголовком The women's petition against coffee representing to publick consideration the grand inconveniencies accruing to their sex from the excessive use of that drying, enfeebling liquor появился в Лондоне в 1674 году.
Анонимные автор:ки называют кофе newfangled, abominable, heathenish liquor и призывают ограничить употребление этой "мутной жижи" на том основании, что их мужья становятся от нее слишком болтливы и не способны исполнять супружеский долг.
Информация об этом пафлете попалась в книге Хабермаса о публичной сфере.
Памфлет с заголовком The women's petition against coffee representing to publick consideration the grand inconveniencies accruing to their sex from the excessive use of that drying, enfeebling liquor появился в Лондоне в 1674 году.
Анонимные автор:ки называют кофе newfangled, abominable, heathenish liquor и призывают ограничить употребление этой "мутной жижи" на том основании, что их мужья становятся от нее слишком болтливы и не способны исполнять супружеский долг.
Информация об этом пафлете попалась в книге Хабермаса о публичной сфере.