Гомер и Зенодот Эфесский

Мой любимый гомеровед Грегори Надь в последнее время уже редко публикуется, но все же иногда что-то пишет — вот, например, его свежая рецензия в Bryn Mawr Classical Review на работу Claire Le Feuvre. Homer from Z to A: metrics, linguistics, and Zenodotus (2022).

«Эта книга Клер ле Февр (далее в соответствии с аббревиатурой, которую использует она сама, я буду называть ее КЛФ) послужит источником вдохновения для новых поколений классиков, изучающих Гомера. Созерцая ошеломляюще огромную библиографию, охватывающую многие годы гомеровских исследований, опубликованных их старшими коллегами и, если мы взглянем еще более в глубь времен, интеллектуальными предками этих старших коллег, классики могут поддаться ошибочному искушению думать, что практически все важное, что можно было сказать о Гомере, уже сказано. КЛФ убедительно доказывает, что следует сказать больше — гораздо больше — как о содержании, так и художественной стороне (the artistry) гомеровской поэзии, которая по-прежнему нуждается в дальнейшем изучении с самых разных сторон. Ярким примером такой необходимости, как показывает КЛФ, является все то, что нам только предстоит узнать о Гомере от Зенодота Эфесского, который жил в III в. до н.э. и был назначен первым официальным руководителем Александрийской библиотеки. Зенодот курировал издания Илиады и Одиссеи, которые значительно отличались как по форме, так и по содержанию от более позднего издания, подготовленного Аристархом Самофракийским, руководителем библиотеки во II веке до н.э., чья репутация редактора — не только Гомера, но и других классиков — затмила более раннюю редакторскую работу Зенодота. В своей книге КЛФ убедительно реабилитирует усилия Зенодота по редактированию гомеровского текста».

https://bmcr.brynmawr.edu/2024/2024.02.18/

Редко сюда пишу о чем-то, кроме философии и классических языков, но вообще-то большую часть времени я занимаюсь не ими, а своей работой — редактурой книг и журналистских текстов. И вот вышел материал, к которому я тоже приложил руку и который мне очень дорог — разговор двух моих близких друзей, Феликса Сандалова и Алексея Киселева, бывшего главного редактора и нового главного редактора издательства Individuum, где пять лет назад был счастлив трудиться и я, многому научившись. Помимо гремящего теперь по всей стране «Слова пацана», в «Инди» вышло много классных книжек — биография Мамлеева еще одного моего друга, поэта Эдуарда Лукоянова, лирический мемуар Семеляка о Летове, биография великолепного Херцога и много образцов того, что мы с Феликсом придумали называть «приключенческим нон-фикшном», когда думали над издательской специализацией. Ну а в лице Алексея издательство получило достойнейшего из возможных преемников!

https://knife.media/individuum-vs-individuum/

Предыдущий раз я пытался разобраться в Гуссерле в 2013-2014 годах, это были мои последние попытки окончить философский факультет в первый раз, параллельно занимаясь журналистикой, из-за чего ежедневно приходилось следить за разворачивающимися событиями, писать о них, обзванивать спикеров, в общем, заниматься рутиной корреспондента общественно-политического издания. Неспособный достаточно сконцентрироваться на тексте, я поставил ему на Goodreads, который веду, чтобы не забыть, что читал, тройку или около того, и мой друг К.М. написал: «Мир стоит на грани Третьей мировой, Наранович ставит звездочки Гуссерлю». Прошло десять лет, мир до сих пор балансирует на грани войны или уже находится в ней, я по-прежнему ставлю Гуссерлю звездочки на гудридсе, на этот раз пятерку. Мировой же ситуации ставлю кол. За следующие десять лет, надеюсь, мне удастся изменить что-то помимо моего понимания Гуссерля.

#phänomenologie

О связи между феноменологией и античной философией — 2

Я думаю, что связи гуссерлевского проекта (даже не закладывавшиеся Гуссерлем намеренно) с античной философией — очень богатая тема. Дело не только в поверхностном заимствовании таких терминов, как ἐποχή (уверен, исследователи уже неоднократно сравнивали сходства и различия феноменологической редукции и античного скептицизма), или изобретении новых концептов с греческой семантикой (ноэма, ноэсис), но и в более содержательных философских параллелях между античными эпистемологиями, феноменологией и их мотивациями. Эпиктетовский лозунг Φαντασία εἶ καὶ οὐ πάντως τὸ φαινόμενον в основе своей является протофеноменологическим — не потому, что в нем тоже встречается слово «феномен», но потому, что главной задачей стоического философа провозглашается, как говорит Эпиктет в другом месте, ὀρθὴ χρὴσις τῶν φαντασιῶν, правильное пользование представлениями. При этом сам стоицизм при всем своем внимании к нашей внутренней жизни о ее конкретном устройстве говорит совсем мало (хотя даже то малое, что он говорит, например, о рациональной, пропозициональной структуре эмоций в исторической перспективе, на мой взгляд, обладало большим значением с точки зрения построения моделей внутреннего опыта), тогда как феноменология дает как раз мощный инструмент анализа наших актов сознания, и здесь между Античностью и современностью создается очень важная интеллектуальная перемычка (в том числе для людей, увлекающихся современными версиями стоицизма).

#phänomenologie

Да и «Государство» хорошо бы, в VIIII–IX книгах явно дискредитация какая-то.

* А. Плющев признан Минюстом иноагентом.

** ЛГБТ признано в России экстремистской организацией.

Современный эпикуреизм: семинар московского Портика

Начиная с поздней Античности и до эпохи Ренессанса, философия Эпикура находилась в полном забвении. Позднее, в условиях развития науки и секуляризации, эпикуреизм получил некоторое признание со стороны научно-философских кругов. Но даже в XX в. Эпикур продолжал оставаться в тени своих более именитых коллег по античной философии — Платона и Аристотеля. Ситуация стала постепенно меняться только в конце XX в. Как показало время, рост интереса к эпикуреизму во многом был связан с теми особенностями, которые обеспечили процветание этому учению в Античности. Речь идет об эпикурейском образе жизни и его духовных практиках. Можно сказать, что в наше время эпикуреизм вернулся к своим корням и впервые за многие века обрел свой первоначальный вид. Представление о философии Эпикура как нравственном учении и жизненной мудрости оказалось весьма востребованным в современном обществе.

Владимир Бровкин (к. ф. н., науч. сотр. Института философии и права СО РАН) 2 марта, в 11.00 МСК, выступит с сообщением о современном эпикуреизме. Участие свободное. В рамках мероприятия мы обсудим следующие вопросы:

• Что собой представляют духовные практики в эпикуреизме?
• На какие вызовы современного мира отвечает философия Эпикура?
• Современный эпикуреизм и современный стоицизм: сходства и различия?

Porticus Moscouiensis приглашает вас на запланированную конференцию: Zoom.

Войти Zoom Конференция
https://us06web.zoom.us/j/89734033885?pwd=di0zmuD9JBaCfmaBW1Go8VTkE9IWtA.1

Идентификатор конференции: 897 3403 3885
Код доступа: 625968

О том, почему философствование должно быть трудным

Философскую герменевтику, будь у меня больше времени, я сдавал бы по какому-нибудь из текстов Шлейермахера, с которым я давно хочу ознакомиться ближе (про его статью Über den Werth des Sokrates als Philosophen и ее влияние на всю историю сократовского вопроса в XIX–XX вв. я обязательно напишу в отдельности), однако времени нет, поэтому выбрал ту тему, которая ближе к тем предметам, которые я уже сдавал, и оказалась ей герменевтика Хайдеггера с опорой на его «Феноменологические интерпретации Аристотеля» (в переводе Н. Артеменко, о курсе по введению в феноменологию которой я писал выше).

Когда я перевелся на философский в 2009 году, как и всякий уважающий себя первокурсник, я попытался читать «Бытие и время». Хватило меня где-то страниц на 100, и когда я пожаловался однокурснице (в отличие от меня, Хайдеггером загоревшейся), что читать это невозможно и книжку я забросил, она осуждающе на меня посмотрела и назидательно сказала, что где-то после сотой страницы там все самое интересное как раз-таки и начинается. На вторую попытку у меня терпения не было, к тому же Хайдеггер (да и вся феноменология впридачу) сильно шел вразрез с тем образом философии, который на тот момент сформировался у меня под влиянием Фуко, работами которого — ранними, поздними, какими угодно — я тогда зачитывался.

Некоторое время спустя я прочел «Письмо о гуманизме», «Время картины мира» и «Вопрос о технике», и этот Хайдеггер оказался мне ближе, однако не настолько, чтобы всерьез увлечься его заботами, почувствовать какое-то экзистенциальное соприкосновение с ним. Мне по-прежнему казалось, что это чересчур далеко от жизни, слишком абстрактно и практически не резонирует или резонирует еле-еле с тем, что понимал под философией я, с юношеским запалом вооружившийся максимой Генри Торо «У нас сейчас есть профессора философии, но философов нет», результаты необдуманного применения которой могут быть весьма вредоносны для того, кто только приступает к изучению философии.

Время все расставило по своим местам, у меня переменилось отношение и к философии в целом, и к Хайдеггеру в частности. Поэтому я был очень рад, когда в прошлом году удалось организовать лекцию Д. Кралечкина об эссе Хайдеггера Der Spruch des Anaximander. Также из недавно прочитанного меня очень впечатлили статьи Татьяны Васильевой из ее сборника «Семь встреч с Хайдеггером». Многие задаются вопросом, как филологи-классики оценивают хайдеггеровское прочтение античных философов, — тексты и переводы Васильевой могут послужить одним из возможных продуманных ответов на него (а не просто «это все ерунда, мы такое не читаем», что тоже можно услышать) со стороны самого что ни на есть филолога-классика. Об этом сборнике я еще напишу, а сейчас хочу привести одно место из Phänomenologische Interpretationen zu Aristoteles, на которое я был рад наткнуться.

В какой-то момент Хайдеггер, возможно, стал мне ближе, но он не перестал быть загадкой. Что это, в конце концов, за язык? Зачем он так пишет? Чего этим хочет достичь? Я, конечно, помнил предупреждение из начала «Бытия и времени» о том, что нечего удивляться нескладности этой книги, так как философия с самого момента своего рождения изобретала очень необычный, неслыханный язык. Однако этот аргумент к авторитету убедительным мне не казался — было очевидно, что Платон с Аристотелем сложны совершенно иным способом, нежели чем Хайдеггер. И вот мне попалось наконец своего рода обоснование (в кавычках, поскольку в нем самом много чего остается без пояснения) метода или стиля Хайдеггера, благодаря которому его позиция стала мне гораздо понятнее:

О том, почему философствование должно быть трудным — 2

Продолжим наши хайдеггеровские штудии для чайников. Итак, мы разобрались, почему язык Хайдеггера так труден:

a) трудна сама жизнь человеческая;

b) человеческая жизнь при этом является предметом философского исследования per se;

c) что еще важнее, жизнь не просто «является предметом философского исследования, но <...> само философское исследование составляет определенный <модус> как фактической жизни» (Феноменологические интерпретации Аристотеля, с. 54-55). С помощью философии, которая схватывает и приводит «бытийный характер» жизни к очевидности, жизнь направляется на саму себя и приходит к самой себе. В каком-то смысле (который, конечно, подлежит дальнейшему уточнению) получается, что философия и есть сама жизнь как таковая, выражение наиболее существенных ее черт.

Таким образом, коль скоро изначально постулируется, что жизнь трудна, не может не быть труден и язык философского исследования, являющегося модусом жизни, предназначение которого состоит в том, чтобы эту жизнь ухватить в ее бытии-трудным. Если приспособить к этому «Письмо о гуманизме», то язык философии — это такой трудный дом, в котором сидит трудное бытие (вспоминается мем с собакой в горящем доме), которое при этом, если пройти этот трудный путь до конца, окажется предельно простым и распростертым к нам. Что ж, как по мне, so far so good, меня вполне удовлетворяет такое объяснение хайдеггеровского стиля, пока мы не задаемся вопросом, почему, собственно, изначально тягостно само бытие.

В «Феноменологических интерпретациях Аристотеля», как у Хайдеггера часто бывает, эта мысль просто вбрасывается без какого бы то ни было объяснения, и в рамках этого произведения остается только гадать, откуда он ее взял. Когда читаешь такие вещи у философа, начинаешь подозревать какие-то биографические мотивации, однако детство в бедной семье и семинарские годы Хайдеггера (которому на момент работы над «Феноменологическими интерпретациями» было 32 года), насколько мы можем судить по его собственным воспоминаниям и биографии Сафрански, не были настолько неблагополучными, чтобы извлечь из них фундаментальное ощущение тяжести. Напротив, он всегда вспоминал свою юность с удовольствием и теплотой. Хотя символично, что чувство трудности в этих воспоминаниях все же появляется: «Мы же, мальчишки, мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к цели, а вскоре оканчивались на своем берегу. Грезы странствий еще скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда все окружающее».

Не похоже, чтобы источником хайдеггеровского представления о жизни как о чем-то по самому своему существу тягостном был простой жизненный опыт. На самом деле даже представить, чтобы Хайдеггер взял одну из своих основных философских интуиций просто «из жизни», — идея довольно наивная, хоть позднее Хайдеггер, живописуя свое шварцвальдское отшельничество, и любил предстать поближе к этой самой жизни, к крестьянскому быту. Но у молодого ученика Гуссерля этот период опрощения еще не начался, и введение им в свое концептуальное поле тех или иных понятий, надо полагать, требовало в плане обоснования чего-то гораздо большего, даже если феноменолог и отправляется от естественной установки со всеми присущими ей тяготами.

Так откуда же берется это бытие-тягостным? На это мы постараемся ответить в следующих постах. Я думаю, этот вопрос затрагивает самую сердцевину хайдеггеровской философии, и ответить на него без обращения к «Бытию и времени» невозможно. Однако характерно, что когда мы пытаемся найти там какую-то зацепку, которая объяснила бы нам, почему бытие, собственно, трудно, то мы столкнемся со следующими словами:

Хайдеггер и греки — 1

Отложим на некоторое время причины тяжести бытия у Хайдеггера, тем более гнет нашего времени очевиден и без всяких философских исследований, и приступим к другому вопросу, который горячо и долго обсуждался, но, кажется, так и не получил какого-то однозначного ответа — Хайдеггер и греки.

Как нам все-таки относиться к хайдеггеровским прочтениям античных философов? Обладают ли они хоть какой-то историко-философской ценностью или нет? Не нужно быть историком античной философии, чтобы увидеть, что многое из того, что говорит Хайдеггер о любом античном мыслителе, будь то Аристотель, Платон или Анаксимандр, идет не то чтобы вразрез с историко-философским мейнстримом, но будто бы находится вообще в другом измерении.

Вместе с тем слова Хайдеггера о том, что он ежедневно читал по часу в день греческих мыслителей в оригинале, не дают повода сомневаться. При взгляде на «Феноменологические интерпретации Аристотеля» любому знакомому с древнегреческим очевидно, что эта работа не могла бы состояться без весьма высокой языковой компетенции автора. Хайдеггер, конечно, не был Виламовицем, но его уровня греческого ему более чем хватало, чтобы не только со знанием дела критиковать устоявшиеся переводы и видеть лежащие в них переводческие ходы, но и предлагать свои, выстраивая свою мысль вокруг довольно тонких нюансов греческого языка (скажем, значении приставки и медиального залога ἀποφαίνεσθαι).

Очевидно, Хайдеггер имел полное представление о методах и классической филологии, и истории античной философии, и при желании мог бы спокойно этими методами в своей работе воспользоваться (и иногда, разумеется, пользовался). И все же хайдеггеровское обращение к античным текстам нельзя спутать ни с каким другим — конечно, это совсем не то, чего мы ждем от историко-философской работы в привычном понимании. Тем не менее Хайдеггер не раз подчеркивал, что состоит в особом «собеседовании» с античными мыслителями, то есть в своих прочтениях тоже претендовал на определенную истину. На мой взгляд, мы не имеем права просто отбраковывать (как некоторые историки античной философии) это «собеседование» как плод фантазии одного только Хайдеггера — такого рода предубеждение не свидетельствует ни о чем, кроме тяжелой интеллектуальной лени. Более того, как мы покажем в следующих постах, в некоторых своих методологических принципах и предложениях Хайдеггер гораздо ближе «традиционной» истории философии, чем обычно принято считать.

#heidegger

Современный эпикуреизм: семинар московского Портика

Завтра в 11.00 по Москве постигаем тетрафармакос Эпикура и его современные перерождения, присоединяйтесь!

Porticus Moscouiensis приглашает вас на запланированную конференцию: Zoom.

Войти Zoom Конференция
https://us06web.zoom.us/j/89734033885?pwd=di0zmuD9JBaCfmaBW1Go8VTkE9IWtA.1

Идентификатор конференции: 897 3403 3885
Код доступа: 625968

Современный эпикуреизм

Выкладываем запись доклада Владимира Бровкина и последовавшую дискуссию об Эпикуре и его последователях, античных и современных.

• Что собой представляют духовные практики в эпикуреизме?
• На какие вызовы современного мира отвечает философия Эпикура?
• Современный эпикуреизм и современный стоицизм: сходства и различия?

https://youtu.be/W_EF0Hkk8u8